Тихомирова НеллиНелли Тихомирова

Публиковалась в альманах «Южная звезда», «Созвучие», «Судьба и слово», «Дон и Кубань», журнале «Донское слово».

Автор сборника рассказов «Неудобная женщина», повести «Свет жизни – земля», романов «Волею судеб», «Митя Шостакович».

Лауреат премии имени Бориса Примерова.

Живет в Ростове- на -Дону.

 

ВЫ ПОМНИТЕ, МАЭСТРО?!

рассказ в письмах

 

Весенние грёзы

 

Маэстро! Я увидела Вас на вечере, собравшем множество почитателей творчества Чайковского. Ваша скрипка то по-детски смеялась, то грустила, влюблённо вздыхая, а то вдруг отголосок струны проникал в душу, и делалось так хорошо, что хотелось остановить мгновение музыки. Ваше тонкое одухотворенное лицо, лицо поэта, было живым воплощением прекрасной мелодии. Вы уходили в свой фантастический мир. Не сдерживая слёз радости, я замерла на своём месте.

        Мелькнула лихорадочная мысль: «Подойди к нему, покажи свои этюды». Не решилась!

Но вот Вы долго нигде не появлялись, а тем временем наступила весна. Она ворвалась в окна квартир ароматом цветения, чистым воздухом с примесью озона после грозового дождя, чириканьем птиц, весёлыми гудками автобусов, мелодичным перезвоном трамваев, шуршанием шин по асфальту. В этой весенней музыкальной кутерьме я вновь увидела Вас. Окружённый друзьями, Вы о чем-то с ними спорили. На Вашем лице отражались то хладнокровие, то неистовство, то мягкость, то твердость. И скрипка!.. Скрипка ещё долго пела в моей душе.

В третий раз я заметила Вас среди зрителей, мне показалось: Вы пристально смотрели в мою сторону. Но я убедила себя, что чудо это не для меня. Ваша высота недосягаема, разве посмела бы я мечтать о каком-то общении с Вами?

Однажды после полудня я бежала на занятия в музыкальное училище. Солнце клонилось к закату, и на западном склоне неба пылал пожар. Курились алые облака. Я открыла калитку и влетела во двор. Напевая мотив незатейливой песенки и перепрыгивая через ступеньки крыльца, я почувствовала на себе чей-то взгляд, вскинула глаза: «Боже мой, Маэстро!» Взор Ваш был ясный, мягкий и такой притягательный: меня сразу повлекло к Вам.

Вы помните, Маэстро, как, прослушав мои пьесы на фортепьяно, Вы сказали, что приятно удивлены. Ко мне у Вас появился профессиональный интерес, Вы стали со мной заниматься, а мне открылись новые грани Вашей натуры. Раньше я представляла Вас этаким недоступным идолом, теперь убедилась в обратном: Вы просты, терпеливы, внимательны. Не скрою, мне было хорошо, но я со страхом думала, что Вы разочаруетесь, и мы расстанемся.

Работая с Вами, я почувствовала, как обретаю крылья, мои пьесы оттачивались, обогащались фантазией, росла виртуозность исполнения. Приходилось много музицировать, писать, рвать и снова начинать с нуля.

Потом Вы вдруг исчезли. Я сильно тосковала, но мне казалось, Ваши удивительные глаза не выпускают меня из виду. Всё мне напоминало о Вас: то на афише промелькнёт небезызвестное имя, то в газетах знакомое слово, то по радио я услышу певучий и нежный голос Вашей скрипки. Другая, возможно, забыла бы Вас, а я ещё больше утвердилась в своем чувстве.

Но вот я увидела и другую, ту маленькую девушку – Лиану, прильнувшую к Вам. Боже мой, что сделалось со мной! Впервые я испытала ревность, я ощутила, как остекленело сердце, как вдруг застыла и онемела моя душа, наверное, моё лицо напоминало маску. Возьмите моё хрупкое сердце на ладонь, ударьте по нему и пусть оно разлетится вдребезги! Нет, нет, не то, молчу, никогда Вы не услышите слов упрека.

О, Маэстро! Сумею ли я отразить эти чувства в музыке, чтобы слушателю взгрустнулось, чтобы он заплакал и очистил бы душу от мелкого быта. Смогу ли я написать такую музыку?!

 

Разлука

 

Конец мая. Казалось, недавно с оголённых деревьев птичьими клювами свисали почки, но вот они вздрогнули, развернулись и, не успела пройти неделя, вытянулись в большие красивые листья.

Я иду по аллее мимо акаций со снежными гроздьями цветов, мимо каштанов, прячущих нежный молочно-розовый цвет в пышной изумрудной кроне, мимо тополей с пухом, летящим, как мыльные пузырьки, и сердце моё наполняется негой и тоской.

Мне вспоминается, как мы слушали Баха, не его органную музыку (в нашем городе органа нет), в чём он до сих пор непревзойдённый гений, а скрипичную. Наши души слились, переполненные музыкой и чувством. Как после концерта мы шли тихими улицами через весь город и говорили, говорили о проникающей глубоко в душу церковной духовной музыке, и яркие крупные звёзды сверкали в ночном небе.

Ах, Маэстро, как грустно не видеть Вас, разлука невыносима! Тонкой нитью рвётся моё сердце, оно трепещет при одной только мысли о будущей встрече, о новых днях, часах, минутах, проведённых в Вашем обществе. Ваши глаза, огромные, как мир, серые, открытые, словно два огонька, согревающие душу, смотрят ласково и призывно. Как хочется прикоснуться рукой к Вашей щеке и погладить непо­слушные волосы.

Я возвращаюсь домой, усаживаюсь за фортепьяно, и моё настроение выливается в музыке, но, увы – это лишь жалкое повторение «Времён года». Я недовольна собственным творением, стремлюсь писать лучше, но не получается. Я жду Вас, Маэстро! Вы вернётесь, пройдёт полоса пессимизма, и вновь моя музыка заискрится жизнерадостным утверждением.

 

Примирение

 

Минул год. В течение этого времени Вы ни разу не заглянули в училище, изредка сокурсницы встречали вас то на репетиции в филармонии, то в Союзе Роз. Получив о Вас трепетную весточку, я лелеяла тайную надежду, что еще не всё потеряно.

И вот однажды ближе к вечеру, возвращаясь с репетиционных занятий из училища, я неожиданно столкнулась с Вами. Циркулем расставив ноги, Вы стояли посреди тротуара. Сердце моё захлебнулось, замерло, оборвалось и полетело вниз. Я вросла в землю. Вы приблизили своё лицо к моему и с нежной страстью заглянули в глаза:

– Девочка, прости.

Мучительное ожидание застыло на Вашем лице.

Разве я могла забыть этот высокий умный лоб, эти теплые ласковые талантливые руки, эти слегка раскосые глаза, вспыхивающие ярким блеском при молниеносной удачно найденной мысли музыкального образа, эту милую чуть-чуть сутуловатую фигуру. Играть надутую куклу я не смогла – моё прощающее сердце рванулось навстречу.

Вы помните, Маэстро, как мы долго бродили по парку. Шелестела листва, шептались кусты, качались сиреневые головки тюльпанов – вечерние звуки сплетались в музыкальный ковер. Музыка соединяла, объединяла нас. Вы написали вариации на тему весны и пригласили меня домой послушать ваше сочинение. «Боже мой, Маэстро мне первой доверяет свой опус!»

Дверь нам открыла мама, пожилая грузная женщина с большими добрыми улыбчивыми глазами на болезненном, желтоватого оттенка, лице. Неуверенной вздрагивающей походкой она прошла на кухню:

– Я приготовлю чай.

Мы очутились в уютной комнате, где со стены, играя красками, смотрели портреты, пейзажи, натюрморты – крохотный домашний Эрмитаж. Я остановила взгляд на одном портрете, он привлек моё внимание знакомыми чертами.

– Да, это мама, – подтвердили Вы мою догадку. Кое-где на стенах вместо картин светлели пустоты… В углу приютилось пианино, на крышке лежал антрацитовый футляр со скрипкой. – Это кабинет отца, здесь он музицировал, теперь я работаю.

Вы вытащили из футляра скрипку и, как только прикоснулись смычком к струнам, тонкие волшебные звуки поплыли по комнате. В музыке я уловила две темы, два образа и какую-то странную раздвоенность. Потом мы музицировали в четыре руки. Маэстро, Вы Бог – на скрипке, фортепьяно не ваша арена.

Чай, которым потчевала нас Ваша мама, был заварен с душистыми травами.

– Кушайте, кушайте, а то вы уж очень бледненькая, видно много занимаетесь, – пододвигала мне очередной бутерброд с икрой минтая Ваша мама и почему-то тяжело вздыхала.

Какой это был чудный праздничный вечер!

 

Хаос души

 

Кроме красного фасада в жизни существует и обратная сторона, мрачная.

Вы устремились на заработки в ресторан.

Я спросила:

– Почему в этот «кафешантан», почему не давать уроки в училище или вести кружковую работу в каком-нибудь заводском дворце? 

Вы кротко заглянули мне в глаза:

– Милая девочка, ты же знаешь: мама тяжело больна, а нужное лекарство можно достать только на чёрном рынке.

Да, здесь, в ресторане, подпольные финансовые тузы, подогретые алкоголем, кидали вам в раскрытый футляр скрипки пачки купюр, а полуобнажённые, ярко раскрашенные состоятельные не одинокие женщины, броские, в блеске и мишуре, кричали: «Виват, Маэстро!» – и бросали кровавые гвоздики к вашим ногам. И в табачно-винно-коньячном воздухе пела, звенела, рыдала скрипка.

Уже знакомый мне швейцар с поседевшими, но еще залихватски закрученными усами, жалея меня, пропускал в зал, где я, околдованная скрипкой, слушала, спрятавшись за портьеру. Хмельной люд платил, ревел и лез на сцену, заставляя Вас опрокидывать  стопку.

Большой яркий талант, едва ли понятый разношерстной публикой, хирел. Я стискивала пылающее лицо холодными руками – горькими каплями сочилась любовь.

 

 

Забвение

 

Умерла ваша мама. Потерянным шагом Вы бродили по комнатам и, останавливаясь напротив её портрета, долго всматривались в большие страдальческие глаза, зятем брали скрипку, и музыка окутывала Вашу скорбную фигуру.

Несчастье не приходит в одиночку. Как ночь, завернутая в сутану, второе – тащилось уже давно, незаметно подстерегало на улице, караулило за углом, сторожем – дома, ядом настигало на концерте, и все больше загоняло Вас в угол. Ресторанный шабаш, так терзавший мое сердце, не прошел даром. По утрам после очередной шумной попойки у Вас трещала голова и, чтобы успокоить головную боль, вы принимали «микстуру». Побродив по комнате, Вы приходили в чув­ство и брались за скрипку. На мои слова: – Не пора ли прекращать увле­каться «микстурой», – Вы целовали в щёку: – Девочка, не обращай внимания, это не страшно, все мужчины таковы.

– Разве это не страшно? – недоумевала я. – Ещё как страшно! Все мужчины таковы?.. Неужели, все?

Как остановить лавину, ввергавшую Вас в бездну?! Красивый тонкий мужчина на глазах превращался в жалкого вкрадчивого человечка, духовный вакуум расширялся. Менялся круг общения, люди уважающие, преклоняющиеся, верившие Вам уходили.

Всё чаще подле Вас крутились подозрительные типы с бледными опухшими лицами, заплывшими бессмысленными глазками, красными и сизыми носами.

Горькое крушение идеала!

Как я умоляла Вас бросить пить. Иногда Вы, как будто одумавшись, отвлекались от дурмана. Но пролетал месяц, другой и Вас снова тянуло в этот угар – круг замыкался. Мне становилось жутко: Вы погибали на моих глазах. Обещания – пустые слова, Вы сделались раздражённым, крикливым, безвольным. Однажды, желая доказать, что ещё что-то можете, Вы с дьявольской яростью набросились на скрипку, но, увы, исторгли непонятный скрежет, точно ножом резанули по отполированной стальной поверхности, писк, похожий на скулёж побитой собаки. Вы замерли, мысль будто ярким острым лучом пронзила Ваш мозг, неуверенными движениями вложили скрипку и смычок в футляр, горестно обхватили голову дрожащими руками и заплакали. Осыпая быстрыми короткими поцелуями высокий чистый лоб, щёки, нос и прижимаясь своим мокрым лицом к Вашему, я уговаривала Вас довериться врачу – Вы согласились.

Минул год – время мучительных терзаний и мажорных надежд.

Выписывая Вас из лечебницы, умудрённый опытом врач предупре­дил: – Маэстро, я вложил много труда, чтобы вылечить Вас. Больше не в силах чем-либо помочь. Ваша дальнейшая жизнь зависит от самого себя.

Только творчество могло спасти Вас от возможного соблазна, и Вы с головой окунулись в работу.

И вновь я увидела доброго, умного, неистового Маэстро – человека, вышедшего из омута, пережившего горе, и ждала от вас всепоглощающей музыки.

 

Поиск истины

 

Возродиться из пепла, утвердить себя заново, доказать окружающим, что Вы ещё чего-то стоите, товарищам, будто сожалеющим, что Вы так низко пали, и тотчас отвернувшимся, как только фортуна перестала сопутствовать Вам, вновь карабкаться по крутым склонам признания – тяжкий труд. Нужна громадная железная воля.

Я была юной и неопытной, однако понимала: для того, чтобы Вы обрели себя, возродили дух, пришли в неукротимое творческое состояние, нужно было поддержать, подстегнуть Вас. Я отказалась от ближайших планов, отодвинула любимую работу, что для творческого человека губительно.

Вы задумали написать симфонию. Раньше Вы творили только для скрипки, предпочитая гомонический голос, но вот впервые взяли на себя смелость свои мысли и чувства воплотить в большое полотно. Пережитое Вами выплеснулось в музыку, и мне казалось, у Вас кое-что не получилось, между нами забурлили споры.

– Что такое истина? – вопрошали вы, – истина – это правда жизни, несущая добро и отвергающая зло,– узкой крепкой ладонью рубили Вы воздух, меряя энергичными шагами комнату, при этом белая рубашка навыпуск развивалась, по плечам рассыпались длинные чёрные блестящие чудные волосы, – столкновение двух антиподов: любви и ненависти, счастья и горя, мира и войны. Как это отразить в музыке, какие использовать инструменты для более чёткого, доступного, понятного слушателям замысла, какие извлечь звуки, затронувшие бы в человеке то тонкое, что всегда живёт в глубине его души, чтобы злое, гнилое, что есть в нём, сузилось бы и потеснилось? Над этим я и размышляю…

Вы стремились отразить в симфонии борьбу с самим собой, борьбу за спасение души, чтобы, прослушав музыку, человек очищался, обновлялся, мудрел.

Вы часто задумывались: концертные залы пусты, музыкальная культура низка. Зритель устремился на стадионы и во дворцы спорта, где он бесновался, слушая грохочущую, хаотичную музыку. Но даже в этом хаосе вы искали гармонию. Как развить вкус, расширить кругозор?

– Надо ввести в общеобразовательные школы хоровое пение,– говорили Вы. – Это даст первый толчок развития слуха и чувства. В школе ведутся уроки музыки, но это мизер существующего большого музыкального мира.

Я видела, как воспарила Ваша душа. Это было наградой для меня за прошедшее – горькое, смутное.

 

Разгром

 

Наконец, симфония закончена, но Вы ещё долго не предлагали её вниманию музыкантов: пересматривали партитуру, кое-что переделывали, подчищали, положили под пресс, чтобы «отлежалась», вновь подправляли.

Утро, когда мы с вами выехали на трамвае в Союз Роз, выдалось прохладным, пышным цветом распустилась сирень, склоны оврагов белели кашкой, розовато пенились деревья и кусты, стоял густой цветочный аромат. Трамвай остановился, мы вышли на тротуар. Навстречу нам – старые знакомые:

– Ба, Маэстро, сколько лет, сколько зим! (Прошло два года.) Где пропадал? (О лечении они не знали). Как изменился!..

Женщины нарядные, благоуханные: – Красавец! Какая благородная острая бородка, аккуратно отутюженный костюм, крахмальная белоснежная рубашка – ах, Боже! – (На комплименты не скупились). На меня: – Фи, замухрышка! – (О себе я так не думала). Они отходили, оглядываясь, кидали вспоминающие взгляды на вас. – Удивительно, другой человек!

Мужчины в строгих черных костюмах:

– Больше не закладываешь? Видим, жизнь как будто бьёт ключом. Дер­­­жи хвост трубой! – дружески хлопали по плечу.

– Я вот симфонию сочинил, – запинаясь, говорили Вы.

– Ну ты даёшь, старик! – глаза у них округлялись.

Ноты передали дирижеру симфонического оркестра – началась подго­товка к концерту. Через полгода состоялось прослушивание Вашей симфонии.

С утра мы оба волновались: как же, первая Ваша большая вещь!

Для женщины её туалет полжизни стоит. Я собиралась тщательно: белое платье с рукавом-кимоно и широкой юбкой-татьянкой, вероятно, придавали моему лицу весенний вид. На руке тоненькое золотое колечко со скромным камешком-рубином, подаренное мамой в день ангела, на ногах танкетки, как у древних римлянок, нога несколько раз переплетена ремешком. Последний декоративный штрих на лицо, и мы отправились в филармонию.

В небольшом полупустом зале – бархатистость вишнёвых стен с выпирающими полуколоннами желтоватого оттенка, чашами цветов на тонких стеблях, и в продолжение чаш – букет тюльпанов, придающий глубокий волнистый рельеф балкону, а также занавес и мягкие кресла цвета революции – создавали строгую торжественность.

– Однако, зритель нас не жалует. Обидно. Сочиняем для будущих поколений, – иронизировали Вы. Оба мы знали, как по-разному работается музыкантам в зале тёплом, живом или в каменном склепе.

Тем не менее вышел дирижёр на сцену, поклонился с широкой улыбкой редким зрителям, повернулся лицом к музыкантам, наклонил большую гривастую голову, сосредоточился, коротко взмахнул дирижерской палочкой, и руки музыкантов заколдовали над инструментами.

Запел хор скрипок. При первых звуках глаза мои увлажнились, и я опять испытала тревожное волнение, как тогда, когда впервые увидела Вас. Хор скрипок повёл медленно, тихо, как течение равнинной реки в ясную погоду. Казалось, ничто не предвещало бури. Но вот резко аккордировал рояль, первая скрипка, прислушиваясь, пожаловалась печально, ей вторил задумчиво кларнет. В этот грустный разговор дробью ворвался барабан. Моё сердце сжалось горестным предчувствием: гроза сгущалась, зачастил барабан, перекаты грома усилились, глухо ворчал контрабас, мрачно рокотал тромбон и над всем этим пел, звенел хор скрипок. Бог мой, Маэстро, что Вы пережили, перечувствовали. Ваша неистовая душа металась, Вы молили о всепрощении. Но сурова туба, и пронзителен звук тарелок, как будто разорвалось небо. Пауза. Откуда-то издалека донеслась воскресающая песня скрипки, и зашелестели, зашептались тарелки.

Оркестр умолк.

Наступила глубокая тишина. Ее нарушили жидкие хлопки редких зрителей. Началось обсуждение. Музыкальный критик Нарцисс встал, тряхнул седеющей головой:

– Итак, товарищи, после долгого перерыва Маэстро представил нашему вниманию «симфотронию», иначе я её не назову. – Он потёр руки. – Никакой новизны, свежести, всё старо, как мир. Всё вторично, скажу я вам. И это заявка на серьёзную вещь?.. Нет, вы как хотите, а я это не воспринимаю. Мы все хорошо знаем, как жил Маэстро последние годы. Подумать только, Маэстро угробил свой талант, его просто-напросто больше не существует. Нас обвели вокруг пальца.

Выступил кругленький мажорный композитор Вирджиний: – Я полностью согласен с Нарциссом. Извините, что это за перекаты грома? Нарисована какая-то мрачная картина. Кому нужна такая безотрадная музыка? Она никак не вписывается в рамки нашего счастливого общества! – Пластинка закрутилась.

Всё ниже и ниже опускалась Ваша когда-то непокорная голова. Но вот Вы её вскинули, как это бывало прежде, гордо и независимо, наши взгляды скрестились, и, о Боже, сколько боли я прочла в Ваших глазах!

– Вы гений! – рванулась моя душа. – Ваша музыка сильна, яростна, в ней жизнь и любовь.

 

Лиана

Итак, Маэстро, жизнь ещё раз испытала меня на крепость: на горизонте вновь замаячила миниатюрная фигурка Лианы, вызвавшая когда-то во мне пронзительную ревность. Я увидела её, стоя за кулисами (ждала своего выхода), на благотворительном гала-концерте, организованном Союзом Роз в фонд помощи детям детских домов. Лиана сидела во втором ряду. Она сильно изменилась, женственно округлилась, похорошела, рядом с ней – нарядная девочка ясельного возраста. Девочка капризничала, и Лиана заботливо поправила ей бант, вытерла ручки носовым платком и что-то зашептала на ушко, видимо успокаивая и объясняя происходящее на сцене. Лицо ребёнка показалось мне до странности знакомым, присмотревшись, я обомлела: Ваша дочь, Маэстро! Тот же чуть-чуть раскосый разрез глаз, брови вразлет, чёрные блестящие волосы, туго стянутые бантом-гвоздикой на затылке.

Меня охватил тяжкий стыд, боль, гнев. Свою любовь я ни с кем не хотела делить, даже с этой крошкой.

Объявили мой номер. С трудом я проволокла ноги через всю сцену, улыбаясь поклонилась, до моего сознания продрались редкие хлопки. Села за рояль и… стала импровизировать. Я вспомнила ту нашу-мою весну, пробежала по клавишам – зажурчали ручейки, на высоком регистре инструмента рассыпались весёлые колокольчики – это подснежники и синеглазые фиалки. Зазвучала мелодия вальса – завальсировали весенние цветы. И рядом тонкий звук, весенний, светлый, ждущий – моя душа. В праздник цветов ворвались густые звуки, то усиливающиеся до басов, то снижающиеся до хрустального звона сосулек – это Вы, Маэстро, неистовствовали на скрипке. Но вдруг тревожно стали переговариваться, перешептываться, вопрошать басы – Ваша жизнь, Маэстро, с падениями.

 С ними в разговор, в борьбу вступил звоночек: умирающий бас – скорб­ный звонок. Тихо бормочут басы, вторит приглушенно звоночек. Сильный удар по клавишам – рояль рыдает, кричит, рычит: – Где ты была, когда я боролась за его жизнь и талант? – Далекий голос, напоминающий флейту, выводит мелодию то певуче-нежную, то мягко-глубокую. – А-а, понимаю, ты ждала ребенка, потом растила. А я, а я?! – скорбно рокочет рояль. Рокот сменяется шёпотом волны. Что же делать? Шёпот волны – ожиданием: пусть решает сам.

Гром аплодисментов взорвался в наступившей тишине. Душа моя растворилась в этой горестной импровизации. Я, низко поклонившись, исподлобья взглянула на Лиану и столкнулась взглядом с затуманенными мокрыми глазами. Затосковало моё сердце.

Как ветер, Вы, Маэстро, ворвались за кулисы, сильно сжали мои плечи:

– Вернёшься домой, немедленно садись за фортепьяно и переведи на нотный язык.

– Хорошо, – бледнея, я опустила глаза.

 

Раздумья

 

После концерта мне хотелось побыть одной. Я вышла на улицу, серая луна подмигивала зловещим взглядом. «Звёздочка», так я мысленно назвала вашу дочку, и Лиана ворвались в мою жизнь неожиданно.

Как я могла забыть Лиану! От мучения я ломала руки. В душе зазвучала скрипка, Ваша скрипка, Маэстро.

Первоначально её голос слышится тихо. Но вот тонкая печальная мелодия нарастает, поёт все громче и громче, я злюсь и беснуюсь, и страдаю, и потерянно чувствую, что это конец. Кружится мелодия, взлетает душа, и больно, и грустно, счастье призрачно, оно растаяло, как лёгкая дымка тумана. Голос скрипки сильный, величавый, заливается нежностью, бесконечной нежностью и сладостью любви, и чуткостью Вашей души, Маэстро. Кружится голова, я задыхаюсь, слёзы катятся по щекам, скрипка преследует меня тонким жалобным свистом, и одно яркое воспоминание встает перед глазами.

Мне вспомнилось, как однажды случайно в ворохе Ваших нот я наткнулась на партитуру детской сказки. В нетерпении уселась за пианино и наиграла мелодию: – Какое чудо! Здесь что-то космическое! Это было только начало.

В огромном воздушном океане пронзительной синевы плывут облака-айсберги, при восходе солнца горизонт окрашивается в кровавый, оранжевый, палевый цвет с едва уловимым розовым оттенком. Вечная тишина висит в океане и только с трудом улавливается жужжание, похожее на полёт шмеля. В этом мире царствует маленький принц. Он летит над земным шаром, ныряет в одно облако и взбирается на вершину другого, под ним быстро меняется ландшафт из салатных, зелёных, кофейных, песочных равнин. А вот он уже в золотисто-лиловом скафандре за пультом управления корабля времени. Мимо окон иллюминатора проплывают холодные мохнатые звезды и метеориты с павлиньими хвостами. Я слышу музыку объёмную, космическую. Как-то по-иному в пространстве звучат колокольчики.

Я поинтересовалась:

– Какие инструменты Вы думаете использовать, чтобы осуществить свой замысел?

– Синтезатор.

– Электронная музыка? – удивилась я.

Маленький эпизод, промелькнувший в мозгу, натолкнул на мысль: Вы, Маэстро, бессознательно, постоянно думали о Звёздочке. Находясь в миноре, Вы тосковали, терзались, горевали – хандру Вашу я относила к творческой неудовлетворенности.

Боже, вдохни в меня силы, чтобы я могла расстаться с ним. Обыватели бы заметили: – Ах, как она благородна! – а мне так плохо. Любая женщина вцепилась бы в вас мёртвой хваткой и была бы права. В душу вкралась жёлчь: Вы не смели, не имели права так жестоко обойтись со мной! Когда же боль поутихла, перед глазами выросли Звёздочка с Лианой.

Почему жестоко?.. Вы пили горькую чашу жизни…

Детство и отрочество моё прошли в доме бабушки. Я Вам, Маэстро, как-то вскользь рассказывала. В молодости она была камерной певицей. Моё музыкальное образование – её заслуга. Отца-поэта укатали в психушку: обобщая факты, он сочинил поэму о местных отцах города, людях, вращающихся в клоаке бесчинств. Кто же напечатает такую вещь? – распространял среди населения сам… Так иной раз хотелось взглянуть на отца! Мать – драматическая актриса, таланта небольшого, погоревала, погоревала и вышла замуж вторично. Спектакли, гастроли, часто оставляла меня на попечении бабушки. В новой семье матери я не прижилась. Что ж, бывает. Я её не виню, нас с бабушкой она не забывала, обшивала.

К нам я Вас не приглашала, стеснялась. Мы жили бедновато, вы тоже не богач, но все-таки. В маленьком частном домике с огородом в одну сотку стояло старинное пианино, подарок одного пылкого поклонника бабушкиного таланта. Домик запущенный, с покосившимся крыльцом и прохудившейся крышей. Каждую весну я замазывала глиной протекающие углы потолка, но это мало помогало – нужна крепкая мужская хозяйская рука. Бабушка моя, хоть и была когда-то певицей, однако, жизнь всему научила её, все заставила делать – выращивала подсолнухи, семечки калила в чёрном, как вакса, казане, для этого дела вмазанного в печь, в сенцах, и торговала ими на улице возле продуктового магазина, тем и жили. Не дай Бог, если бы Вы вдруг посетили нас, и Вашим глазам открылась убогость обитания, для меня это было бы большим несчастьем. Вспомнила я свое горемычное детство, сопоставила с нынешним положением Звёздочки и Лианы, и с этого времени стала постепенно отдаляться от Вас.

 

Возвращение к жизни

 

Вы по-прежнему нетерпеливо ждали меня, нервничали, когда я долго не показывалась, и трудились от зари до зари над сказкой. По вечерам я летела через весь город к освещенным окнам Вашего большого старинного дома и стояла до тех пор, пока не гас свет. Нелёгкая добровольная разлука. Потом знакомый таксист – друг дет­ства, подбрасывал меня к моему домику, думая, что я задержалась на репетиции.

Наконец, сказка закончена, и на праздничном детском утреннике оркестр сыграл ее. Звёздочка с Лианой, торжественные и ошалелые, сидели в первом ряду: пригласительные билеты прислала им незнакомка. В руках Лианы пламенели розы. Когда умолкли феерические звуки сказки, Вы, гордый и величественный, вышли раскланяться перед юными зрителями. Лиана вложила в руки Звёздочки букет и вместе с ней поднялась на сцену. Подхватив Звёздочку на руки, Вы крепко прижали её к груди и, пропуская вперед Лиану, спустились в зал и усадили их в кресла. С печальной улыбкой я глядела на Вас с галерки.

Вы помните, Маэстро, перед Вашим отъездом на гастроли я приходила проститься с Вами. В прихожей уже стояли разбухшие чемоданы, дверь из соседней комнаты отворилась и выскочила Звёздочка. Увидев меня, она уткнулась в Ваши колени. Вы ласково погладили её топорщащийся хохолок: – Чего ты застеснялась, доченька? Зови тётю в комнату. – Звёздочка потянула меня за руку.

В тот день, Маэстро, Вы были оживлены, творчески возбуждены, глаза горели демоническим светом: Вы уже размышляли над новой симфонией и делились со мной планами. Я не отрывала глаз от Вашего лица и в душе моей почему-то росло предчувствие, скорее страх: «Неужели я его вижу в последний раз?»

Однажды я переболела гриппом. Подумаешь, простудное заболевание, с кем не бывает, но потом что-то странное стало твориться с моими пальцами. При игре на фортепьяно они вдруг начинали неметь, скрючивались судорогой, становясь похожими на игрушечные грабельки. В довершение к этому я нечаянно поранила палец и занесла инфекцию. Начались бесконечные скитания по клиникам, врачи говорили по-разному и лечили каждый по-своему. Наконец, я попала в руки профессора, скорее похожего на старого доброго учителя, чем на знаменитое светило. К этому времени пальцы мои распухли и почернели.

– Вот что, миленькая, крепитесь, мужайтесь, будем ампутировать пальцы. Может быть, мы сохраним вам некоторые из них. Нужно торопиться с операцией, а то как бы не пришлось всю кисть отхватить. Сами понимаете, играть вы больше не будете.

Чёрная ночь заглянула в мою душу, земля закачалась под ногами. Всё уходило из моей жизни: и музыка, и любовь. Во мне как будто что-то надломилось, я, как манекен, двигалась, механически пила, ела, не чувствуя вкуса пищи.

Когда меня повезли на операцию, я заплакала. Дежурная медсестра, как маленькую, погладила меня по голове:

– Ну-ну, такая была молодец, а сейчас раскисла.

Профессора в операционной не оказалось, и я с тревогой взглянула на медсестру. Она светло улыбнулась:

– Эти врачи тоже знают свое дело. – Я закрыла глаза: «Надо верить».

После операции жизнь для меня окрасилась в мрачные тона. До сих пор я ничем не занималась, кроме музыки, жила в мире грёз. Я так страст­но любила музыку и Вас, Маэстро, что теперь не знала о чём можно вообще думать.

Я лежала на кровати под простынёй-саваном и упорно глядела в потолок. Тяжёлые дурные мысли свинцом засели в голове, мне казалось, что жизнь кончена, и, пожалуй, пора свести с ней счёты, и было так страшно, что невольно закипали слёзы.

Кто-то включил радио, густым басом диктор говорил:

– Прослушайте скерцо из новой симфонии Маэстро. Соло на скрипке исполняет автор.

Божественная мелодия поплыла по комнате. Музыка звучала то трепетно и романтично, то поэтически страстно и призывно. В ритме вальса соединились две души, души переплелись, взлетели и понеслись ввысь. О, Маэстро, Вы не забыли меня, Вы не забыли бедную девочку, сердце которой так много страдало. Музыка несла заряд жизни, весну, в комнате как будто посветлело, в воздухе заиграли солнечные лучи, мне постепенно сделалось легче, и тяжкие ненужные мысли стали улетучиваться.

Окружающие меня люди были чутки и доброжелательны. Наверное, всё лучшее, что есть в человеке, пробуждается здесь, а плохое остаётся там, где бурлит жизнь. В клинике она будто замирает, тишина и покой, как в космосе. Однако эти тишина и покой кажущиеся – идет борьба за жизнь человека.

Когда я в первый раз вышла на улицу, вдохнула глоток свежего воздуха, взглянула на небо, раскрытое над головой, как большой парашют, я подумала: «Боже мой, как хороша жизнь! – Деревья стояли задумчиво, только чуть-чуть колыхались верхушки – это лёгкий ветерок ласково и небрежно играл листвой. Солнце брызнуло в глаза. «Неужели я не найду себя в этой жизни? Найду, должна найти!»

Прощайте, Маэстро! Прощайте, моя несчастная-счастливая любовь!

 

Сайт создан в системе uCoz